Как нас учат со школы воспринимать чеховские пьесы? Их герои, говорят нам, интеллигенты мающиеся бездельем и умом, прекрасно-думные мечтатели, нереализованные гении тонких чувств. Нас заставляют воспринимать их один к одному - с их возвышенными словами и планами, которые никогда не воплотятся в реальность.
Знаете, что первое вы сделаете после просмотра спектакля Жолдака, который неминуемо вызовет недоумение, отторжение, животный ужас и, возможно, даже отвращение? Перечитаете пьесу Чехова, тексты из которой режиссер включил в придуманный им сценарий реинкарнации классических героев. С удивлением вы обнаружите, что все, практически все, что есть в спектакле Александринки (даже намек на временнОе перемещение героев, упорно отказывающихся жить в настоящем и уверенных, что жизнь у них обязательно задастся в будущем) обозначено в тексте Чехова. Воспринимать на веру слова этих персонажей нельзя, это даже опасно для душевного здоровья. Герои, как и большинство людей, хотят выглядеть поприличнее, а потому носят благородные маски, а, следовательно, они – актеры. И Жолдак предлагает зрителю занять место по другую сторону рампы, позади занавеса, за спинами чеховских актеров.
Там, в самой глубине огромной Александринской сцены «горкой» стоят пять зрительских рядов, развернутых на величественный амфитеатр императорского театра. Амфитеатр лишен пурпура и позолоты – он зачехлен белым полотном, которое станет экраном для нескольких черно-белых видеопроекций, самой захватывающей из которых будет море, кипящее кружевами пены в котловане зрительного зала. Море, как и весенний (как и у Чехова, майский) пробуждающийся лес здесь, на экране читаются как начало жизни, ее исток, величественная и вечная природа, давшая жизнь людям.
Что ж эти люди, которых Жолдак похоронил в самый год их рождения (пьеса создана в 1900 году), а реинкарнацию назначил на 4015 год? Они все также стремятся в Москву, ныне являющуюся космической станцией (в спектакле хватает фантастического антуража, который порой даже кажется излишним), все так же пытаются произносить привычные чеховские слова. Но за фасадом этих слов, рядом со зрителем, смотрящим «с изнанки» на подмостки, зарождается уродливая, мучительная жизнь, ведущая не в будущее (куда уж дальше 4015 года можно идти?), а к гибельному концу. Герои не могут рассчитывать на будущее, потому что они покорежены своим прошлым.
Больше всего достается Маше, которую играет Елена Вожакина. Ее муж, вечно причитающий о любви к жене, благопристойный чеховский учитель Кулыгин расшифрован Жолдаком и сыгран Виталием Коваленко как сексуальный извращенец и садист, измывающийся над Машей. Истязаемая мужем в моральном и физическом плане женщина ищет утешения во «влюбленном полковнике» Вершинине лишь потому, что он напоминает ей об отце (Жолдак даже отдает роли Прозорова-старшего и Вершинина одному актеру – Игорю Волкову). Но и этот выбор для Маши, скорее всего, обусловлен психологической травмой, полученной в детстве от отца, почитаемого ею чуть ли не за короля.
Вожакина играет определенный психотип – «покинутого и зависимого ребенка». Ее героиня безвольна и не может сопротивляться мужу, а лишь постоянно предпринимает попытки укрыться от него. А Кулыгин, как и любой мучитель, смертельно боится потерять свою жертву («Где Маша? Здесь Маши нет?») и жестоко мстит теряющей рассудок жене за попытки бегства насилием.
Впрочем, и неврастеник Вершинин, выясняющий на глазах зрителей отношения со своей «полоумной, с девичьей косой» женой (ее играет Василиса Алексеева), ничем не лучше. Читайте Чехова, ей богу, у него это все есть в пьесе: Вершинин, куда больше размышляющий о еде, нежели о душе, вовсе не из жалости не покинет своей жены и девочек, а из одного махрового, равнодушного, бытового эгоизма…
Пересказывать сложносочиненное, порой избыточно суетливое, явно затянутое жолдаковское действие трудно, да и не нужно. Из потока мизансцен, декорации, абсурдных образов, бесконечной беготни и криков героев постепенно, само собой, на подкорковом уровне вычленяется главное: жизнь происходит здесь и сейчас. Красивые слова и благолепные фасады-маски – это круто, но, сколько не прячься за словами, счастья они не прибавят. И прекраснодушничать, надеясь по прочтении чеховских пьес, что все будет хорошо, не стоит: по ту сторону парадного занавеса все может обстоять совсем по-другому…
Для тугодумов (если только они выдержат четырехчасовой прессинг Жолдаком) окончательное разъяснение названия спектакля произойдет в финале, когда актеры выйдут на поклон. С колосников спустят огромное зеркало, которое расположится под углом по отношению к планшету сцены. Зеркало отразит в себе те самые пять рядов зрителей, и они неожиданно займут традиционное для публики место – на стороне императорского амфитеатра. Туда, в сторону зала, к отраженным зрителям и будут делать актеры нарочито торжественные поклоны: ведь они только что сыграли Чехова, чьи герои возвышенны и прекрасны. Это и есть реальность: выдумка отражения не имеет.
Екатерина Омецинская |